Сначала не нравилось, потому что я заранее знала, что это полемика с моей любимой книгой "Что делать?"
Потом восхитилась психологией этого гнилого парня.
Дочитала и осталась в полном восторге. Это гимн мужскому пустословию! Великолепная история.
Всем глашатаям истины, не ставшим её воплотителями и пожирающим себя изнутри, рекомендуется.
отрывок- Спасать! - продолжал я, вскочив со стула и бегая перед ней взад и
вперед по комнате, - от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже. Что ты мне
тогда же не кинула в рожу, когда я тебе рацеи-то читал: "А ты, мол, сам
зачем к нам зашел? Мораль, что ли, читать?" Власти, власти мне надо было
тогда, игры было надо, слез твоих надо было добиться, унижения, истерики
твоей - вот чего надо мне было тогда! Я ведь и сам тогда не вынес, потому
что я дрянь, перепугался и черт знает для чего дал тебе сдуру адрес. Так я
потом, еще домой не дойдя, уж тебя ругал на чем свет стоит за этот адрес. Я
уж ненавидел тебя, потому что я тебе тогда лгал. Потому что я только на
словах поиграть, в голове помечтать, а на деле мне надо, знаешь чего: чтоб
вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не
беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или
вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда
пить. Знала ль ты это, или нет? Ну, а я вот знаю, что я мерзавец, подлец,
себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты придешь. А
знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило? А то, что вот я тогда
героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг увидишь меня в
этом рваном халатишке, нищего, гадкого. Я тебе сказал давеча, что я не
стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, больше всего стыжусь, пуще
всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что я тщеславен так, как
будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно. Да неужели ж
ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда не прощу того, что ты
застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как злая собачонка, на
Аполлона. Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается, как паршивая,
лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним! И слез давешних,
которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог удержать, никогда тебе
не прощу! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу!
Да, - ты, одна ты за все это ответить должна, потому что ты так
подвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий, самый
смешной, самый мелочной, самый глупый, самый завистливый из всех на земле
червяков, которые вовсе не лучше меня, но которые, черт знает отчего,
никогда не конфузятся; а вот я так всю жизнь от всякой гниды буду щелчки
получать - и это моя черта! Да какое мне дело до того, что ты этого ничего
не поймешь! И какое, ну какое, какое дело мне до тебя и до того, погибаешь
ты там или нет? Да понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя
ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни
только так высказывается, да и то в истерике!.. Чего ж тебе еще? Чего ж ты
еще, после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?
Но тут случилось вдруг странное обстоятельство.
Я до того привык думать и воображать все по книжке и представлять себе
все на свете так, как сам еще прежде в мечтах сочинил, что даже сразу и не
понял тогда этого странного обстоятельства. А случилось вот что: Лиза,
оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал
себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет,
если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив.
Ну, браво же! Фёдор, покорил, как всегда, спасибо.